Нико Пиросмани
Тифлис в конце прошлого века
Стр: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52

	Нико Пиросмани в молодости
	Нико Пиросмани

Как резко, даже демонстративно чуждался Пиросманашвили воспроизведения фольклорных тем, образов и ситуаций, так же решительно чуждался он использования ярких этнографических мотивов и приемов традиционного народного творчества - стилизаторства.
Стилизаторство, самое утонченное, неизбежно сопряжено с возможностью расчленения: "это от автора с его личностью", "а это от народного искусства". Ничего подобного не могло быть у Пиросманашвили: глубочайший внутренний такт, инстинкт большого художника подсказывали ему, что прямой перенос образов народного творчества в картину грозит им гибелью. Фольклор был для него не арсеналом, но почвой; фольклорное начало неизменно присутствует в его картинах, но выражается не открыто, а в оттенках восприятия, в характере трактовки, в подтексте изображаемого, независимо от бытовой тематики: это их второй, тайный и неразгаданный смысл.
В самом мотиве перенесения кутежа на природу - как бы этот мотив ни обосновывать реалистически и ни связывать с обычаями грузинского народа - у Пиросманашвили постоянно ощущается сказочность: невероятность, фантастичность сопоставления дикой природы и парадного, накрытого стола, словно даже не прямо здесь приготовленного, а неведомым чудом явившегося. Так в сказке дворцы перемещаются с места на место, а герой в мгновение ока оказывается где-то за тридевять земель. Вторая, подчас фантастическая жизнь просвечивает сквозь земную оболочку многих его героев, как будто бы прямо взятых из окружавшей его жизни и перенесенных на клеенку.
Знаменитая "Женщина с кружкой пива" - не что иное, как портрет некоей проститутки из ортачальских садов, одной из тех, с кем Пиросманашвили общался, живя в "Эльдорадо" у Титичева. Она совершенно достоверна - со своей короткой шеей и тяжелым подбородком, с неизгладимыми приметами своего ремесла - густо подведенными глазами, пышным бюстом, выпирающим из низкого выреза нарочито яркого красного платья, длинными золотистыми волосами, рассыпанными по плечам. Нет ничего странного и в ее поведении: сидя с кружкой пива за одним из столиков, расставленных в саду, она предлагает себя посетителям. Но, извлеченная художником из своей среды, из пошлого мира садовых дорожек, фонарей, разгуливающей публики, перенесенная в черноту неведомого пространства, окруженная бурно разросшейся сочной зеленью, устремившая свой загадочно-неподвижный взгляд в никуда, она кажется не только реальным человеком, но и фантастическим лесным существом - русалкой, лесной девой, дриадой или, может быть, самой Дали, покровительницей лесов, вод, скал и диких животных, расчесывающей свои длинные золотые волосы над ручьем.
В том же "Эльдорадо" был написан "Дворник". И он - портрет вполне реального человека, служившего у Титичева (дорожа документальностью, Пиросманашвили позаботился даже о том, чтобы тщательно выписать номер 1035 на медной бляхе его фуражки). Но это не просто портрет согнутого старостью и нелегкой жизнью, запуганного и задавленного маленького человека. Дворник - это и носитель власти, представитель законопорядка, он сам - гроза униженных и бездомных. В нераздельной двойственности образа - общепризнанная сила воздействия картины. Однако дело не исчерпывается и этим. Этот дворник, с его диким взглядом из-под козырька, с неукротимой порослью волос, рвущихся из-под фуражки и буйно кустящихся в бороде, напоминает и мифического жителя лесов - какого-нибудь фавна, или лешего, или (если возвратиться на грузинскую почву) зловредного каджи, сплошь поросшего шерстью, или хвостатого кудпани, или беса-чинку, обитателя заброшенных домов, или даже очокочи, лесного козло-человека.
И в герое, казалось бы, бесхитростной зарисовки из сельской жизни, картины "Пастух с отарой", вполне реальном человеке со всеми атрибутами его ремесла - свирелью, длинным крючковатым посохом (выдергивать овец из отары), ружьем за спиною, человеке, возвышающемся над покорно идущим под музыку его свирели стадом, угадываются черты иного существа - доброго великана, покровителя животных, хозяина гор и долин.
А разве персонажи "Большого" "Натюрморта", при всей их плотской конкретности и чувственной материальности, не кажутся воплощениями душ или духов изображенных предметов, существующих своей собственной мистической жизнью? И разве не наделен собственной жизнью и, может быть, душою пустой квеври, неожиданно очутившийся на лесной поляне, вдали от марани, для которого предназначен, и ведущий свой тихий, непопятный нам диалог с маленькой обитательницей чащи - лисицей? ("Верю, что есть тайный язык у бесполых существ и мертвых предметов и что этот язык значительнее всех живых языков", - обмолвился как-то Николоз Бараташвили...).
Подобные ощущения порой оказываются чрезвычайно сильны, порой слабеют; некоторые картины их могут и вовсе не вызывать, и дело не столько в них, сколько в общей атмосфере, в общем ощущении необычности, загадочности, которое обволакивает едва ли не всякую изображенную Пиросманашвили ситуацию.

Далее: Жизнь Пиросмани, стр.51