|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
"Муку продали за бесценок, деньги присвоили, потом выгнали его. Сказали: ты сумасшедший" - так рассказывал Димитра Алугишвили. Это мало что объясняет. И дружное молчание мирзаанцев, отлично помнивших подробности строительства дома, но вдруг позабывших все связанное с этой его поездкой, тоже кажется многозначительным. К деньгам Пиросманашвили был равнодушен, и денежный ущерб не мог бы его огорчить. Да и неудача с навязанной ему женитьбой тоже не могла произвести на него такого сильного впечатления. Произошло нечто серьезное, затронувшее его глубоко. Быть может, что-то, подобное той давней детской обиде на слово "безотказный". Выть может, что-то вызвало острое ощущение несостоятельности в том мире, по законам которого он пытался, но не мог существовать. И ощущение разлада ускорило его неминуемый разрыв с этим миром. Дело обошлось, потом и отношения с родственниками восстановились, но в поведении Пиросманашвили, и раньше казавшемся странным, все сильнее стала проявляться неуравновешенность. Доверчивый по природе, он внезапно становился подозрительным. "Зачем приглашаете меня, если у вас нет задних мыслей", -мог он неожиданно ответить на приглашение. Мягкий и добрый, он мог вдруг разразиться проклятиями, оскорбить человека, накричать, броситься с кулаками - по самому ничтожному поводу или вовсе без всякого повода. Повороты его настроения были неожиданны и пугающи. Словно внутри него шла какая-то своя жизнь, ничего общего не имеющая с внешней жизнью и значащая для него неизмеримо больше. не раз заставали его сидящим молча и смотрящим невидящими глазами. Его нужно было встряхнуть, чтобы вернуть к действительности. Его оценки происходящего сплошь и рядом не совпадали с оценками других. Что-то он воспринимал вдруг легко, что-то, наоборот, гораздо болезненнее, чем можно было того ожидать. Веселье, которое внезапно овладевало им, тоже пугало - так оно бывало беспричинно, так некстати, так не вязалось с тем, что в это время происходило, и так бурно выражалось: он мог бегать, кричать, хохотать, плясать, не замечая недоумевающих взглядов. Он крестил дочку Алугишвили, Марусю, и был шафером на свадьбе Пипы, сестры его жены. Вскоре Пина умерла. Он не находил себе места от горя, он считал себя виновным и говорил каждому: "Я сглазил ее!" Потом заболела и умерла девочка, и он увидел в этом закономерность: "Я обеих погубил! Я приношу несчастье!" Сама жена Димитры искрение призналась, что он горевал больше, чем она с мужем. В годовщину смерти Маруси пошли на кладбище, Пиросманашвили принес цветы. Супруги Алугишвили были люди как все: дочь они вспоминали, но у них оставались другие дети, дел было много, да и за прошедшее время утрата потеряла остроту. Один Пиросманашвили снова был в нервном возбуждении, не меньшем, чем год назад, на похоронах. Вдруг он стал прогонять священника (вспоминают, что он, будучи человеком религиозным, терпеть не мог попов): "Моя крестница - голубка, ангел, она улетела на небо, а что нужно здесь этому черту!" Это было так нелепо, что все засмеялись. Но он продолжал рыдать, лежа на земле. Вдруг - снова вдруг - он успокоился, вскочил на ноги й закричал: "А что я плачу! Все мы там будем - и вы, и я! Не будем же мы жить вечно!" - и насильно погнал всех с кладбища. Дорогой он продолжал то плакать, то смеяться и повторял: "Не пугайтесь слез и смеха, я несчастный!" Иногда он становился дерзким, даже надменным. Общение с семьей Алугишвили тяготило его. За столом он вертелся на месте, неумеренно пил водку, не участвовал в разговоре и вдруг бросал еду: "Как мне надоела вся эта суета" - и уходил в свою "балахану", где на охапках свежей травы любил отдыхать. Иногда рядом с ним становилось просто страшно. Однажды он вбежал к жене Димитры с громким криком: "Помогите, помогите! Мой святой Георгий, мой ангел-хранитель стоит надо мной с кнутом и кричит: не бойся!" Это случалось не раз. "Мне явился архангел, у него в руке кнут - вот он здесь стоит!" Он падал на колени и целовал пол. Потом, успокоившись, он объяснял: "Я верю в своего святого Георгия, Когда я ложусь спать, он появляется с кнутом у моего изголовья и говорит: не бойся! А наутро моя кисть сама рисует". Он падал на колени, плакал, целовал пол и кричал. Эти воспоминания, конечно, не выдумка. Еще Калантаровы надумывались над странностями своего питомца в детстве. Не исключено, что о чем-то они даже умолчали, стесняясь расспрашивавшего их незнакомого человека и оберегая достоинство Пиросманашвили. Алугишвили и его жена были люди попроще и над деликатностями не задумывались. Спутникам дальнейшей жизни художника, научившегося закрытости поведения, подобные явления не были, скорее всего, ведомы, да и они могли о многом умалчивать. Но кое о чем непроизвольно поведал он сам. Живопись Рериха. Существует картина "Молебствие в деревне", не совсем характерная для Пиросманашвили и не вполне понятная по своему содержанию (недаром же ее называли то "Причащение в деревне", то "Великий пост в Грузии", то "Храмовый праздник", то "Молебствие в деревне. Освобождение крестьян в 1862 г.". В ней, среди крестьян, слушающих проповедь священника под звон колоколов, на фоне характерного зимнего или раннего весеннего пейзажа, бросается в глаза фигура маленького мальчика, упавшего на колени и бьющего земные поклоны, - фигура не только примечательная своей резкой экстатичностью среди сравнительно спокойных людей вокруг, но и выделенная композиционно. "Это я", - сказал как-то Пиросманашвили, показав на мальчика. Он знал, он ощущал в себе глухую удивительную силу, способную бросить на колени, послать фантастическое видение, подарить мгновения пугающего восторга. Далее: Жизнь Пиросмани, стр.13 |
|
Извините меня за рекламу: |
||
|
|
||