Нико Пиросмани
Тифлис в конце прошлого века
Стр: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52

	Нико Пиросмани в молодости
	Нико Пиросмани

В тех же домах, во всяком случае в наиболее состоятельных из них, Пиросманашвили мог повстречаться и с какими-то из прославленных иранских портретов XVIII века - тогда, в доброе старое время, их еще не хранили за семью музейными замками; От них будущий художник мог воспринять и уплотненность цвета, и угловатую пластику, и характерную типажность. Влияние иранского искусства на него совершенно неоспоримо. Еще недавно некоторые (правда, немногие) авторы даже преувеличивали это влияние, считая все искусство Пиросманашвили ветвью иранского: "Нетрудно усмотреть близость всего подхода его к живописи - и в композиции, и в рисунке, и в красочной гамме, и, что особенно ценно и показательно, в присущей ему детской непосредственности - именно к мастерам персидской миниатюры и персидского портрета".' Гораздо точнее судил об этом Я. Тугендхольд: "...талант, чудно соединивший в себе наивность живописца вывесок с культурой Персии и Византии".2 Иранская культура еще с XVIII века активно проникала в грузинскую городскую жизнь, воздействуя на поэзию, музыку, живопись. Пиросманашвили не мог сталкиваться со знаменитой персидской миниатюрой - она уже тогда была недоступна, но он мог видеть ее демократизированный вариант - иранские литографированные лубочные книги - и усвоить некоторые особенности их композиционного строя и трактовки в них пространства.
Невозможно упускать из виду и то влияние, которое оказывали на него различные, вплоть до самых вульгарных, образцы изобразительности, наполнявшие окружающую его обыденную жизнь. Он видел массу фотографий, которые прочно вошли в быт того времени, - одиночные, парные и групповые портреты, запечатленные семейные события - они развешивались в рамках на стенах и хранились в специальных толстых альбомах. Стиль их был обусловлен уровнем тогдашней техники, а также подражанием портретной, особенно парадной живописи. Их влияние на работы Пиросманашвили неоспоримо. Самые "художественные" фоны, бывшие тогда обязательным атрибутом любого фотоателье, могли оказать воздействие на пейзажные мотивы Пиросманашвили и на характер связи фигур со средой.
В его руки должны были попадать журналы со всевозможными (чаще всего плохими) иллюстрациями и репродукциями невысокого качества, но и по ним он мог составить какое-то представление о характере далекого от него "профессионального", "ученого" искусства. В Грузии бытовало много лубков, завозимых из России, - он и из них получал нужную ему информацию. Все видимое западало в память, из всего он своей поистине фантастической интуицией ухитрялся извлекать чистое золото своеобразного художественного опыта, все переплавлял в горниле своего воображения, инстинктивно создавая свою собственную живописную систему.
Он был один, сам по себе - и в собственной жизни, и в искусстве. Он существовал в людской толчее, на глазах у толпы, избавляясь от нее только ночью, но жил отдельно от всех, своей особой жизнью. У него оставалась только живопись. Она не была для него ни средством самоутверждения, ни заработка.
Даже заработка, хотя он был художник-профессионал в самом точном смысле этого слова. Кистью он добывал себе на жизнь, черная клеенка была его нивой. Сам он как-то сказал про свою работу: "Как до сих пор пахал я и сеял, так и дальше буду..." Ничего другого делать он не умел. Работал он очень много, и за прошедшие годы, казалось бы, сами собой должны были установиться какие-то нормы взаимоотношений с заказчиками - хотя бы постоянные расценки. Однако ничего такого не было. Свидетельства о его заработках самые противоречивые, и все они, очевидно, правдиво отражают полную беспорядочность этих отношений.
Как правило, он вовсе не получал никаких денег. "Иногда платят машинисты и в мелочных лавках, а вообще работаю за еду..." "Купите мне краски, и я нарисую вам и то, и это..." Он брал деньги только на материал - краски, клеенку. "Вина мы ему не жалели", - вспоминал Созашвили. Одно из его прозвищ было "штучный постаканчик" - диковинное сочетание русских слов обозначало, что за штуку живописи с ним расплачивались стаканчиками. "Иногда мы, усовестившись, покупали ему белье и одежду", -говорил тот же Созашвили.
Все же временами он получал и деньги, причем самые различные. За "Кутеж у Гвимрадзе" ему заплатили тридцать рублей, столько же - за портрет начальника Бакинской железной дороги Кипиани (ныне утраченный), за картину "Паломники едут в Монастырь. Телетоба". За "Сбор винограда"-двадцать шесть рублей. Но то были исключительные случаи. Чаще же всего он зарабатывал по одному-два, реже - по три-четыре рубля за картину, независимо от ее размеров и сложности. Пять рублей он получил за "Девочку с воздушным шаром", столько же - за "Грузинку с бубном".
Торговаться он не умел да и редко пытался. Говорил: "Что дадите - то дадите".
Не раз он даже отказывался от платы. Живя у Бего Яксиева, он расписал чей-то духан. Деньги отдали не ему самому, но Вето - то ли считали, что он состоит при Бего и не может зарабатывать на стороне, то ли боялись, что он деньги потеряет по пьяному делу. Но сам он взять у Бего эти деньги отказался наотрез. В другой раз он отказался и от тех денег, которые Бего выручил за его картину. Бего был прав по-своему: он получил картину фактически бесплатно, и ему было неловко наживаться на побратиме. Но по-своему прав был и Пиросманашвили.
Гола Чичинадзе, хозяин духана "Арарат", тоже продал одну из картин некоему "французу" (может быть, художнику Ле-Дан-тю?), а деньги, полученные за нее, предложил Пиросманашвили: "Оденься, купи себе, что нужно". Пиросманашвили отказался: "За деньги не рисую". Деньги ему насильно втиснули в руку. Он "взбесился", убежал и не возвращался несколько дней, так был оскорблен. Его отношения с Голой были хоть и приятельские, но не такие близкие, как с Бего. Однако щепетильность и гордость не позволяли ему брать деньги за картину, ему не принадлежавшую - пусть отданную по дешевке, пусть за угощение, пусть ни за что - но уже отданную им. Голубая Роза.
Обмануть его было нетрудно. Некий Ростеван Григорьевич, парикмахер с Черкезовской, заказал свой портрет, но платить не захотел: "Не похож". Пиросманашвили растерялся. В происшествие вмешался его приятель Саркис с Винного подъема, тот самый, о котором Иван Кеквадзе рассказывал: "Саркис - мой друг, честный человек, никогда не нальет капли воды в вино; он говорил, что вино божья благодать и портить его водой такой же грех, как воровство". Саркис был оскорблен и за художника, и за себя, потому что сам рекомендовал его парикмахеру. Ростевана Григорьевича он избил, и, наверно, крепко, потому что был человек массивного сложения, о чем можно судить по превосходному портрету "Саркис наливает вино".

Далее: Жизнь Пиросмани, стр.25