|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Он вообще писал женщин реже, чем мужчин, и с меньшим интересом; они у него и менее индивидуальны и более отстраненны, чем мужские образы. В какой-то мере это можно было бы объяснить преимущественно мужественным, даже "мужским" характером грузинской национальной культуры. В какой-то и тем, что, по ряду свидетельств, художник вообще недолюбливал женщин и явно их сторонился. Во всех изображениях женщин - будь то крестьянка, проститутка, кормилица, дама - слабо выражено личное отношение, и особенно какое-либо чувственное начало, то начало, которое не раз согревало женские образы в мировой живописи. Это не аскетизм, преодолевающий чувственность, и не ханжество, от чувственности отворачивающееся. Его отношение к женщине не подразумевает чувственности, оно по преимуществу духовное, а не плотское. "Когда я пишу погибших ортачальских красавиц, я их помещаю на черном фоне черной жизни, но и у них есть любовь к жизни - это цветы, помещенные вокруг их фигур, и птички у плеча. Я пишу их в белых простынях, я их жалею, белым цветом я прощаю их грех". Чувство художника спокойно и ясно. Он не извлекает духовность, скрытую в душах этих женщин, из-под вульгарно-чувственной оболочки, а дарит им от своей собственной духовности. "Как этих сирен ортачальских гулящих В ангелов преобразил, На лунной постели лежащих?!" Именно в ангелов: ангелы возвышенны, светлы и прекрасны, но отрешенны и холодны. Холоден и портрет актрисы Маргариты. В ней все ослепительно-бело на густо-ультрамариновом фоне неба и темной зелени земли. Бел ее наряд, лишь в нескольких местах, на ленте вокруг талии, тронутый розовым, а в браслетах и туфельках - легкой желтизной. Снежно-белы ее плечи, низко открытая грудь, обнаженные руки и лицо, на котором только слегка светятся бледно-розовые губы. Ни намека на живую плоть, на кровь, текущую под теплой упругой кожей. Ее наряд, фривольный наряд певички из кафешантана - с этими полосатыми чулками, с этим срамным подолом до колен, с этими пошлыми оборками вокруг груди - этот наряд утрачивает свою вульгарность, становится нарядом чистоты и целомудренности. Чистая невеста с букетом в руке, ожидающая венчания, непорочная дева, сошедшая на грешную землю, - она стоит неподвижно, раскинув руки, и смотрит на нас с грустным недоумением. Чужая этому миру, ослепительно светлая, она как снежная вершина, сияющая в голубом небе. Портрет актрисы Маргариты - одна из тех загадок, которые, наверно, никогда не будут разгаданы. И немудрено, что воображение так часто обращалось к нему и искало в нем источник для легенд. Быть может, актриса Маргарита и была в жизни художника и действительно к ее золоченым туфелькам было брошено немало денег из кассы молочной лавки. Но не надо с этой историей - то мелодраматической, то поэтической - связывать крутой поворот в его жизни. Потому что к разорению своему Пиросманашвили шел сам и делал все для того, чтобы оно совершилось. Да, мало было людей, на которых обрушивалось бы столько несчастий, но и то правда - еще меньше людей, которые бы так напрашивались на эти несчастья, которые бы так упорно делали то, что ведет их к несчастьям - вопреки самому простому здравому смыслу, доступному любому обывателю. "Ему было противно торговать", - недоумевал компаньон. Приказчик объяснил все просто и убедительно: "Добрый был, много тратил..." "Он не был рожден торговцем. Он был такой добрый и чистосердечный, что не мог не доверять всем..." - добавил Соломон Ханкаламов. Он очень старался на первых порах, и, может быть, даже искренне старался. Но едва дело с его суетой потеряло вкус новизны и прошел азарт, и на месяцы, годы, десятилетия вперед оставался только прилавок с товаром, а вечером выручка, - как лавка ему опостылела. Им все больше овладевало равнодушие, и он все реже показывался за прилавком. Торговал обычно компаньон, а Пиросманашвили "торчал у двери" (по выражению Алугишвили) и смотрел по сторонам, будто можно было увидеть что-то интересное на пыльной и заплеванной улице. Он стоял, прислонившись к дверному косяку - то ли глядя, то ли не глядя, а думая о чем-то своем, и нехотя пропускал покупателя. Импрессионизм Коровина. "...Когда у него было свободное время, он торговал", - вспоминал мясник Джугелов, бегавший в его лавку еще мальчишкой. В знойный летний день он вдруг бросал прилавок, как бы хорошо ни шла торговля, останавливал мальчишек, везущих на ишаках свежескошенную траву, и покупал эту траву - много, с "двух ишаков". Он относил ее в заднюю комнатку при лавке, рассыпал по полу, ложился на нее, шевелил ее руками, погружал в нее лицо и повторял при этом: "Так хорошо, что можно не ехать в деревню!" Комнату эту он даже называл "моя балахана", соединяя в придуманном им самим слове грузинское "балахи" (то есть трава) с тюркским окончанием, знакомым по названиям "кавахана" (кофейня) или "чайхана". Он мог оставить лавку в любое время и пропадать по нескольку часов, бродить по городу без дела, не заботясь о том, на месте ли компаньон и заперт ли вход. Он был, по всем представлениям, чудак. Даже любовь к детям, столь распространенная среди грузин, у него была преувеличена и принимала в глазах окружающих вид нелепого чудачества. Как в доме Калантаровых он возился с детьми - подростком, потом юношей, потом молодым человеком, - так и сейчас, на четвертом десятке, преуспевающим торговцем, он тянулся к ним и находил странное для окружающих удовольствие от общения с ними. Он приводил их к себе в лавку, где в задней комнате в изобилии хранились свистульки, дудочки, фигурки из глины. Он раздаривал эти игрушки и сам свистел и дудел вместе с детьми и смеялся их веселью и, казалось, готов был бегать и прыгать с ними. Если у Калантаровых говорили, что он не от мира сего, то сейчас соседи называли его грубее: "побитый градом", а Алугишвили: "мозги набекрень", "семь пятниц на неделе". Конечно, они были правы по-своему, эти в высшей степени нормальные люди. Далее: Жизнь Пиросмани, стр.11 |
|
Извините меня за рекламу: |
||
|
|
||