Нико Пиросмани
Тифлис в конце прошлого века
Стр: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52

	Нико Пиросмани в молодости
	Нико Пиросмани

Меценаты и поклонники обманывали и обсчитывали Пиросманашвили, широко пользовались его бескорыстием и не стеснялись в этом признаваться. Возможно даже, что они считали, будто это в порядке вещей и нелепо было бы вести себя иначе с таким блаженным и непрактичным.
На самом деле он вовсе не был блаженным, юродивым, отрешенным от жизни человеком. Мог же он три, а то и четыре года вполне сносно заниматься торговлей. Он понимал и естественно воспринимал чужую деловитость, мог в нее вникнуть, даже дать совет. Он мог позаботиться о ком-то другом. "Ничего, - отвечал он, когда его спросили, можно ли купить у Бего его картины, - ничего, ему я сделаю другие, а он на этом хоть немного заработает..."
Не было в нем и богемной беспечности. Легко забывая чужие долги, к собственным он относился с удивительной щепетильностью. Они у него и случались редко, а когда случались, он спешил их уплатить, чаще всего картиной, все так же не соизмеряя ее стоимость с долгом.
Не было в нем и униженной смиренности человека, не ведающего цены своему труду и себе самому. Он сказал Илье Зданевичу: "Картины у Баиадзе, признаться, мне не нравятся, я могу вам лучше написать..." И тому же Зданевичу, про натюрморт, купленный у Бего Яксиева: "Как же, это одна из моих лучших вещей. Писал для себя. Ничего, что маленькая - смело сто рублей стоит". И еще - про другую работу: "В Москве купит всякий буфетчик..." и даже добавил: "Только цену маленькую не назначайте..." (это по меньшей мере чудно звучало в устах человека, который сам цен не назначал).
Не странно ли это? Все, что делал Пиросманашвили, безусловно пользовалось признанием и вызывало искреннее восхищение; конкурентов у него почти не было, потому что вывесочные живописцы картин не писали. Он мог бы неплохо зарабатывать и даже преуспевать.
Он как будто все понимал, но решительно не был способен существовать по законам рассудка. Заработанные деньги он оставлял на стойке духана в тот же день - независимо от того, был ли это рубль, или три, или десять. Немыслимо представить себе его спокойно работающим, получающим деньги и аккуратно раскладывающим: это на материал, это на еду, это за квартиру, это припрятать на всякий случай. Свободный в своем искусстве, он хотел быть свободным и в жизни - свободным от всего, что связывает, сковывает, стесняет людей.
Фраза: "Что дадите - то дадите" - была не просто фраза. Произнося ее, он становился выше заказчика: он не торговался. Если бы ему ничего не дали, он бы остался самим собою - не выше и не ниже. Если бы ему вдруг дали сто рублей, он бы не смутился, а спокойно взял их. "Смело сто рублей стоит..." - сказал он Зданевичу, но ста рублей он, верно, не получал ни за одну самую большую и самую лучшую из своих картин. Он бы мог сказать и "двести", и "триста", и "тысячу" - любую высокую, с его точки зрения, цену: наивным бахвальством он пытался утвердить свое достоинство художника и человека, оказаться равным рядом с образованным живописцем, вместо того чтобы заискивать перед ним и искать его покровительства.
Он хотел быть самостоятельным: щедрым, гостеприимным. Он делал подарки: "За "Оленя" ничего не платите, уже довольно". Он как бы ничего и не продавал, а просто раздавал свои творения, соглашаясь принять за них бутылку вина, тарелку лобио - плату слишком несоизмеримую с его картинами, чтобы считаться платой. Это была гордость, нет - гордыня. Он, этот в высшей степени непростой и самолюбивый человек, возможно, даже стремился своей бескорыстной щедростью лишний раз отделить себя от окружающих. Потому-то так мучительно было ему в голодные минуты решиться что-то продать: спросив даже самую малую цену, он мог в ответ услышать цену еще меньше и был бы принужден унизить себя покорным согласием.
"Торговать мы стихом не умели..." - сказал поэт.
Как раньше Пиросманашвили не смог разделить себя между лавкой и живописью, так теперь - между вдохновением и расчетом. Он жил инстинктивно, как живется. Мысли о завтрашнем дне, может быть, и возникали в его голове, но не побуждали его к действию. Он не заботился о крыше над головой, о том, что будет есть завтра, о том, что наденет, когда придет зима, - все эти вопросы, над которыми приходится задумываться каждому, для него как бы не существовали. И в этом смысле он достиг той свободы, в которой нуждалась его натура.
Он жил одним днем.
И день у него был как целая жизнь, и жизнь была как один большой, тысячекратно умноженный день.
Этот день начинался словами: "Ну, что тебе нарисовать?", которые он произносил с улыбкой, входя в духан. "Как пчела пьет утреннюю росу, так он утром обходил духаны", -вспоминал виноторговец Месхишвилн. Если дела не находилось, он шел в другой духан, если находилось, он оставался.
Работа могла быть самой разной. Приходилось заниматься и ерундой: обновить надпись, вывести номер на домовом фонаре, даже просто покрасить стену или побелить потолок. Вспоминают, что как-то он расписывал тачки в лимонадном заведении где-то на Кирочной. "Если мы не будем работать над низшим, то как сумеем сделать высшее?" - как бы объяснял он необходимость делать все, что закажут. К.Федин назвал эти слова достойными мудреца; они и в самом деле мудры - если видеть в них просто афоризм, некую жизненную формулу. За ними открывается человек, воспитанный в старогрузинской традиции красноречия, умеющий сказать емко и красиво. Но для Пиросманашвили они были скорее всего только отговоркой, помогающей поддержать достоинство перед другими и, может быть, даже слегка обмануть себя самого. Конечно же, ни к чему было тратить на покраску стены или забора те несколько часов, за которые он мог бы написать небольшую картину, и делал он это не от хорошей жизни и не от хорошей жизни произносил такие величественные и мудрые афоризмы.
Впрочем, чаще всего он работал именно как живописец.
Ни в коем случае нельзя смотреть на его творчество с точки зрения привычных для нас представлений о труде живописца-станковиста, который отдается своему вдохновению в тиши мастерской, а потом продает плоды вдохновения тем, кому они понадобятся, приглянутся. Нет, Пиросманашвили был художник, говоря современным языком, "ангажированный" - и настолько, насколько и не снилось его образованным коллегам по кисти. Неразрывно связанный со своей средой, он работал исключительно "на заказ". Иными словами, он всегда совершенно точно знал, кому и для чего его картина понадобится.

Далее: Жизнь Пиросмани, стр.26