|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Однако можно говорить и о своеобразном отражении здесь исторически сложившихся, так сказать, "восточно-центристских" представлений, по которым именно Восточная Грузия была оплотом грузинской государственности, языка, национальной целостности, национального характера, наконец, центром распространения (из Тбилиси и Мцхета) христианства; название центральной части страны, Картли, недаром стало основой для грузинского самоназвания всей Грузии - Сакартвело и всего грузинского - картули. Наконец, с определенными основаниями можно объяснить приверженность к восточногрузинскому ландшафту и эстетически. В свое время Андрей Белый очень остро передал ощущение от Картли: "Ландшафт - не аджарский; тот - буен; а этот - скупой и сухой: благородный. Где роскошь лесов, бамбуков и лиан? Всюду - сушь очертаний, безлесица, но до чего прорабо, тано! ...Живя в Аджарии, нам вспоминалися строки из Фета: На суку извилистом и чудном Райская качается Жар-птица. Но в Грузии Фета не вспомнишь. Кого вспомнишь? Пущкина... Грузия для пушкиниста. Чарующа эта часть Грузии: тихой своей простотой, простота же - предел изощрения; здесь грубые вкусы, надувшись, пройдут, и отметят: "Природа бедна под Тифлисом". Андрей Белый уловил главную черту грузинского пейзажа: благородство ("И вся Грузия - песня: мотив благороден; слова строги и очень грустны". И Пушкин был им помянут не случайно. Грузинский пейзаж возвышенно прост. Это долины рек и холмы - "холмы Грузии..." Не горы - холодные, пугающие ледники и скалы, царящие над миром, а холмы - то поднимающиеся среди долины, то собирающиеся стаями, то идущие грядой, то громоздящиеся к горным хребтам, как ступени в жилище великанов-дэвов; то полого сползающие, то круто вздымающиеся одним боком; покрытые благородными - дубовыми или буковыми - лесами или виноградниками, или вовсе голые, поросшие пахучей травой, зеленой в апреле и побуревшей уже в июне; холмы теплые, согретые солнцем, изборожденные глубокими складками, там, где привычно стекают дождевые потоки, с торчащими вдруг из-под почвы камнями (как мясо, где шкура стерлась), - живые, хранящие в себе тепло и плодородие земли, истоптанные стадами овец, исчерченные тонкими тропками, с крепостями на вершинах, этими неизменными спутниками грузинского пейзажа, этими метками истории длинной и трудной. "Великим трудом отличались наши предки. Поглядите вокруг - нет в нашей стране ни одного холма, на котором не виднелись бы храм, крепостная башня или замок. Много пота пролили наши предки". В скупом и ясном пейзаже Восточной Грузии более всего ответа внутреннему самоощущению грузинского народа, потому что он был естественной средой, в которой формировался этот народ. Именно такой пейзаж возникает на картинах Пиросманашвили. Художпик вновь творил этот мир, эту чудную, одновременно и реальную, знакомую, исхоженную, и нереальную, страну-мечту, прекрасней которой быть не может. Творил, сопрягая то, что сильней всего удерживалось в его памяти как самое главное, самое важное, то, с чем его народ связывал свои представления родной земле. Его пейзажи создают такое же ощущение Грузии, как пейзажи Саврасова или Нестерова - России. Это родина, Мать-Грузия. Именно такой и предстает перед нами Грузия на "деревенских" картинах Пиросманашвили, образующих совершенно самостоятельную часть в его наследии. Жизнь сельская, деревенская волновала и самого Пиросманашвили, и его зрителей. Ведь массу посетителей духанов и лавок составляли недавние крестьяне, изгнанные в город нуждой: надеждой разбогатеть, или хотя бы стать на ноги, или хотя бы заработать на жизнь. Став городскими людьми по месту жительства и но роду занятий, они сохраняли мысль о деревне и искренне надеялись вернуться на землю отцов и возобновить хозяйство (что удавалось немногим). Картины деревенской жизни питали их томление по родине, по хорошей жизни. Конечно, разной была мечта о деревне у торговцев, разносчиков, ремесленников - и у Пиросманашвили, никогда не собиравшегося и даже боявшегося вернуться на родину. Для них деревня была реальность, для него - прекрасная ностальгическая мечта. Но на любви к деревне они сходились, и зрители разделяли ту увлеченность, с которой художник изображал деревенскую жизнь. "Деревенские" картины несравненно разнообразнее и подвижнее "городских". Едва ли не каждая из них - сценка, едва ли не в каждой что-то происходит. Впрочем, не надо обманываться: художник и здесь упрямо не желает заинтересовать зрителя увлекательным сюжетом. Вздумав изобразить (или повинуясь чьему-то заказу) похищение разбойниками лошади, он отказывается от всех соблазнительных возможностей развлечь нас и избирает самый невыигрышный эпизод: пишет разбойника едущим верхом и ведущим украденную лошадь в поводу. Острый момент либо миновал (похищение), либо еще не наступил (погоня, схватка). Изображенное действие наиболее длительно и наименее драматично. В сущности, о смысле происходящего мы можем узнать только из надписи "Рзбоникъ украл лошдь"; интригующий сюжет ушел, осталось только поэтическое настроение: луна, выглядывающая между облаков, одинокий путник, неторопливо едущий в ночи. А чаще всего сюжеты "деревенских" картин совсем просты. Это поистине деревенские будни: "Пастух с отарой", "На гумне" (в нескольких вариантах), "Женщина доит корову" (в двух Вариантах). В них часто появляются дети, и трудно рассудить, Чего в этом обнаруживается больше - столь распространенной в Грузии любви к детям или собственной глубоко интимной потребности художника вновь пережить лучшую, безмятежную пору своего существования. "Мальчик несет обед", "Крестьянка с детьми идет за водой" (у этой прославленной картины тоже есть еще один вариант), "Крестьянин с сыном", "Крестьянка с ребенком". Две последние заказал художнику духанщик Баиадзе, именно он и сравнивал их так трогательно с иконами. Далее: Жизнь Пиросмани, стр.44 |
|
Извините меня за рекламу: |
||
|
|
||