|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
А исторических картин сюжетных в точном смысле этого слова у Пиросманашвили чрезвычайно мало - всего только три. Толпа вооруженных воинов, группа военачальников вокруг боевого стяга, полководец, целующий этот стяг, как бы дающий клятву, - "Георгий Саакадзе спасает Грузию". Композиция, преувеличенная динамичность - все здесь чужое, для Пиросманашвили нехарактерное, и лишь отличное качество самой живописи бесспорно выдает его руку. Нехарактерны и две картины, посвященные событиям сравнительно недавнего прошлого - войне с Шамилем: "Шамиль Матиашвили "Князь Барятинский и Шамиль" - лишнее свидетельство того, что эта тема продолжала вызывать интерес и полвека спустя после поражепия Шамиля. Со своим телохранителем" и "Шете указывает князю Барятинскому дорогу поймать Шамиля". Обе они откровенно иллюстративны, хроникальны, а их необычное для художника пространственное построение - резко обозначенная прямая перспектива, острое соотношение крупных фигур с мелкими на заднем плане - говорит о подражании какому-то предложенному образцу, скорее всего, лубочной картинке или журнальной иллюстрации. Но это и все. С большой натяжкой сюда можно добавить и две композиции, посвященные событиям современности. Обе похожи друг на друга, обе тоже восходят к лубочным картинкам и называются одинаково: "Русско-японская война". При всей своей живописной эффектности, вызывающей в памяти батальные картины старых мастеров, - с обширным простором моря, маневрирующими в нем боевыми кораблями, огнем и дымом, извергающимися из пушечных жерл, генералами, командующими сражением, и прочим - они поражают необъяснимой для Пиросманашвили незаинтересованностью - отстраненностью от трагической сущности войны. Существовали еще три картины, написанные по горячим следам событий 1905 года, но все они утрачены и известны лишь по названиям. Как неожиданно пренебрежение к сюжетам литературным, фольклорным, историческим - ко всем, которые должны были занимать зрителей, так же неожиданно возникают у Пиросманашвили изображения животных, казалось бы, столь далекие от потребностей духанной публики. Надо думать, что животные мало привлекали его сами по себе: для него они были олицетворением чувств, характеров. Он не был "анималистом". Понятно, почему он писал исключительно зверей, а не, скажем, птиц. Птицы могут увлечь воображение художника своей красотой, своеобразием пластики, прелестью расцветки, но они отдалены от мира человеческих чувств. Еще дальше от человека немые и хладнокровные рыбы и гады. Птицы нередко появляются на его картинах, но, быть может, только в одной - "Орел поймал зайца" - имеют самостоятельный смысл. Обычно же они - только атрибут, необходимая деталь, дополняющая главный образ. Как птицы в тех стаях, которые стремительно несутся по небу - белые по темному, черные по светлому, - придавая всему изображенному некоторую напряженность и загадочность. Как птички, белые либо желтые, сопровождающие большинство его женщин - и "Ортачальских красавиц", и "Актрису Маргариту": порхают вокруг или садятся на плечо. "...У них есть любовь к жизни, это цветы, помещенные вокруг их фигур, и птички у плеча..." - объяснял бесхитростно сам художник. Это ."птицы вообще" или "птички вообще". Звери - наши братья по крови - теплые, носящие шкуру, рожающие и вскармливающие молоком детенышей - всегда нам ближе и понятнее и мир человеческих переживаний отражается в них гораздо непосредственнее. В этой, чисто психологической, стороне - разгадка того постоянного интереса к изображению животных, который испытывал художник: они давали ему возможность наиболее непосредственно, исповеднически высказать себя. Как будто он и сам это понимал. "Люблю писать животных - это друзья моего сердца", - сказал он как-то. И не случайно, рассуждая о жизни и своем отношении к ней, пытаясь объяснить, как он выражает в картинах это отношение, он прибегнул к образам животных: "...Все в жизни имеет две стороны: добро и зло. Вот белая корова - это символ нежности, спокойствия, любви, она дает молоко, мясо, шкуру. Белый цвет - это цвет любви... Черный бык - он дерется, орет - это война. Орел огромный, беспощадный, он терзает маленького зайчика. Орел - это царский орел, а зайчик... это мы с вами". Кажется, Ладо Гудиашвили первым заметил, что у животных на картинах Пиросманашвили глаза человека. Даже больше: глаза самого художника, знакомые нам по его изображениям. "Как ты жирафьим глазам Передать умудрился тоску, Что в глазах своих носишь сам?" Звери - духовный автопортрет Пиросманашвили. Их изображения вполне заменяют не дошедший до нас его автопортрет ("в хорошем платье, не в таком, как это..." - сказал про него он сам Илье Зданевичу), где стесняемый заботой о физическом сходстве он вряд ли сумел выразить себя так полно и глубоко, как в портретах "друзей моего сердца". Так и Важа Пшавела в лирике постоянно сравнивал себя то с горным орлом, то с рабочим быком, а голос свой - с трубным криком оленя. Писал Пиросманашвили, как правило (если говорить о самостоятельных изображениях, а не о животных, фигурирующих в других его картинах), хорошо известных зверей: оленя, лань, медведя, барана, лису. Несколько раз писал льва, который хоть и не водится в Грузии, но достаточно популярен. Изредка он писал и животных экзотических. Следует иметь в виду, что, скажем, верблюд для тифлисцев был животным заурядным: караваны верблюдов приходили на Майдан с тюками товаров - такими он их и написал в двух известных нам вариантах. Но, конечно, был экзотичен северный олень из картины "Тунгусская река Емут". Экзотична была "Белая медведица с медвежатами", написанная на фоне яблонь и кукурузы. В этих случаях, очевидно, он следовал пожеланию заказчика. Именно среди экзотических животных попадается вдруг "Жираф", одно из самых сокровенных созданий художника. Далее: Жизнь Пиросмани, стр.33 |
|
Извините меня за рекламу: |
||
|
|
||