|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Высвобождая подлинный смысл традиции, издавна соединяющей людей за столом, художник старался придать застолью черты закономерности и гармоничности, снять с него все случайное, преходящее, суетное и нечистое. Зрители не могли не ощущать этого: обыкновенные люди, хорошо всем знакомые, а подчас а просто сидящие рядом, попадая на картину, оказывались в каком-то ином мире, который, храня сходство с миром настоящим, был гораздо благороднее, просветленнее и значительнее настоящего; эти люди, оставаясь как будто самими собою, узнавая себя, вместе с тем делались величавыми и чистыми, как на иконе. Не случайно его "компании" оказываются похожими на "Тайную вечерю" или на "Троицу" - не только строгой замкнутостью композиции, статуарностыо изображения, но и торжественно-успокоенным настроением, одухотворяющим лица персонажей. Уподобление "кутежей" иконам не обмолвка: "те" люди, герои "кутежа", висящего на стене, своим молчаливым присутствием как бы освящали, узаконивали, возвышали - благословляли "этих", сидящих за реальным столом в реальном духане. Да не покажется это вульгарным. Духан, в сущности, такой же общественный интерьер, как и церковь, такой же, хоть и менее строго, регламентированный, и даже стойка духанщика, этот алтарь гедонизма, с иконостасом бутылок и закусок, может быть отчасти уподоблена алтарю церковному. А знаменитая обрядовость традиционного грузинского застолья? Толумбаш руководил пиршеством; система тостов, произносимых им в нужной последовательности, формировала ровное ритмическое течение пиршества, противостоя распущенности и пьяной беспорядочности, устанавливая духовно-эстетическую атмосферу происходящего. Здесь тосты, вызываемые индивидуальными условиями данного сообщества (за столом никто не мог быть забыт), перемежались с обязательными, по многим из которых можно было судить о развитии этого своеобразного представления - его завязке, кульминации и спаде, а завершающие, как правило, канонические, подобно пресловутому "обратному счету" в современной технике, отсчитывали заключительные его фазы, неумолимо приближая к финалу. Сидящие за столом сами оказывались активными участниками действа. Каждый - в не строго определенном, но достаточно ощутимом иерархическом порядке - должен был встать и присоединить свое слово к сказанному главой стола: остроумно развить, дополнить, уточнить, или хотя бы коротко повторить главное, так сказать, свидетельствуя о своей солидарности с окружающими, - лишь после этого он имел право осушить свою чашу. Каждый, кому посвящался тост персональный, выслушивал его и вереницу дополняющих высказываний стоя и молча и выпить мог, только ответив на выслушанное - разумно, уважительно, изящно. "Древнейший обычай грузинской застольной беседы заставляет подтягиваться: коллективное творчество; этот обычай я сделал бы общенародным..." В наблюдении Андрея Белого, между прочим, тонко уловлен важный момент - "коллективное творчество", то есть момент импровизации, своеобразного театра для себя, пронизывающий строго отчеканенную структуру грузинского застолья, наполнявший его поэтичностью и театральностью, не дававший превратиться ему в жестоко регламентированный ритуал: "Выпили уже за все, чем клянется крестьянин: за бога предвечного, за солнце в небе, за щедрую землю, лоно ее неиссякаемое, за колосящиеся нивы, за щедрую ее лозу, за урожай садовника, за хребет воловий, за колыбель резную, за мельничный жернов, за початок кукурузный, за барана с витыми рогами, за дары полей, за шелковичного червя, за ветроногого коня, за дедовский плуг и за меч предков..." Поистине, молитвой звучат эти слова-заклинания. Казалось бы, "кутежи" - изображения людей, сидящих за столом, должны были выглядеть удручающе однообразными, но Пиросманашвили не повторялся. Он будто задался целью развернуть многообразие возможностей, заложенных в рожденном им жанре. В "Кутеже пяти князей" господствует торжественная симметричность: трое за столом обращают на нас неподвижные лица, еще двое сидят по бокам стола, одинаковым движением слегка приподняв руку с рогом вина, одинаково выставив вперед согнутую ногу в сапоге, и даже спинки стульев одинаково выглядывают из-за их фигур. В "Кутеже четырех торговцев" симметрия нарушена: рядом со столом появился хозяин. В "Кутеже с шарманщиком Датико Земель" шарманщик со своим инструментом, поэтому стол заметно переместился вправо, чтобы освободить место для такой примечательной особы. Сами герои ведут себя по-разному. Персонажи "Семейного пикника" ("Компания Бего") расположились непринужденно - это очень близкие люди, друзья, родственники. В "Кутеже с шарманщиком Датико Земель" пируют кинто, редкие гости "кутежей" Пиросманашвили. Правда, их общеизвестная ухарская развязность сильно сглажена ритуальной строгостью - как далеки они от мучительно изломанных героев раннего Гудиашвили. А герои "Кутежа молокан" - люди посторонние и, уж во всяком случае, не причастные к традиции грузинского застолья, и это ощущается во всем, а прежде всего в полной раскованности их поведения (один даже устроился со стаканом в руке прямо под столом, что в любом ином "кутеже" было бы просто невозможно). Меняется от картины к картине самый мир, в котором происходит действие: в "Кутеже" или "Обеде тифлисских торговцев с граммофоном" это совершенно условное, нейтрально-белое пространство, в самом деле, некое "ничто" или "нигде"; в "Кутеже пяти князей" появляется густая трава под ногами, в "Кутеже четырех торговцев" - еще и ярко-синее небо с белыми облаками. В иных, в "Кутеже у Гвимрадзе" или "Семейном пикнике" ("Компания Бего"), возникает даже пейзаж. Но, даже тщательно обрисованный - горы, виноградники, деревья, птицы, порхающие в небе, и проч., - он тут еще не становится местом действия в подлинном смысле слова. Этот пейзаж скорее напоминает живописный "фон", поставленный или повешенный позади накрытого стола - вроде тех, перед которыми так любили фотографироваться современники Пиросманашвили. Подобно белой скатерти на столе или бурдюку на земле, он всего лишь атрибут, пусть и существенный, в пиршественном священнодействии. Далее: Жизнь Пиросмани, стр.41 |
|
Извините меня за рекламу: |
||
|
|
||