Фруктовая лавка
Кормилица с младенцем
Стр: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

	Женщина с детьми, идущие к ручью
	Идущий олень

Некоторое время он снова жил где-то на Молоканской. К нему бегали ребятишки; родители запрещали, боялись заразы - туберкулеза или бог весть еще чего, так он был страшен, - но они все-таки бегали. Он рисовал им на клочках бумаги, на папиросных коробках. В ясные дни он выползал из своей сырой каморки и сидел на скамейке у дома, пока дворники не прогоняли его.
Прошло еще несколько месяцев, и жарким днем лета 1917 года Гудиашвили снова отправился искать Пиросманашвили. Это было в пачале июня, потому что датой 4 июня в документах Общества помечена выдача Пиросманашвили пособия в размере ста пятидесяти рублей. На Песковской его уже не было: духан был закрыт, а Бего Яксиев куда-то пропал (уехал в Каре, как потом он говорил). Вероятно, он звал друга с собой, но Пиросманашвили отказался.
Гудиашвили отправился в Дидубе. На Потийской улице он услышал шум и детские голоса, доносившиеся из одного двора. Он вошел и увидел кричащих ребят. Похоже было, что они кого-то дразнят в углу двора. Там, под лестницей, за приоткрытой дверью чулана (дверь была возле мусорного ящика) сидел старик и покачивал головой. "Кто это?" - спросил Гудиашвили, боясь догадки, уже мелькнувшей у него. "А! Я знаю? Все бросают туда камни, и я бросаю. Говорят, это художник".
Гудиашвили отогнал мальчишек и вошел в чулан. То был действительно Пиросманашвили, изменившийся до неузнаваемости. Только сейчас он поднял голову и спросил: "Кто здесь?" - "Это я, батоно Пиросманашвили..."
"Вы как враг пришли или как друг?"
Гудиашвили не знал, что отвечать, он почти испугался. Пиросманашвили был похож на безумного, голова у него тряслась, глаза горели.
"Отчего мне быть вашим врагом. Вы художник, и я художник, Ладо Гудиашвили, и я пришел как друг. Помните собрание грузинских художников?" - "Да, да, заходите. Вы - Ладо?" - "Да, Ладо". - "Заходите, заходите, брат".
Гудиашвили сел в углу и осмотрелся. Чулан был тесный и темный, с крохотными окошечками и потолком таким низким, что высокому человеку приходилось нагибаться. Скамья вдоль стены. На стене ящик, на нем стакан и кусок хлеба. Еще один ящик, большой - вместо стола; на нем тарелка, жестяная кружка и два ведра.
Пиросманашвили взволнованно ходил из угла в угол - то ли вспоминал, то ли думал о чем-то. Вдруг остановился: "Вот это и есть моя комната". Снова замолчал. "Ваше имя Ладо?" (он еще несколько раз переспрашивал имя на протяжении всего разговора). "Окажите мне уважение, выпейте воды. На улице жарко". Гудиашвили отказался, и он выпил сам. "Лимонада у меня нет, простите..."
Речь его была бессвязна, он заговаривал то об одном, то о другом, снова хотел угостить и смущался, что нечем, предлагал кусок хлеба. Временами он, кажется, забывал, с кем говорит: "Вы знаете Зданевичей? У них много моих картин. Я ведь много работал. Тифлисские погреба, вот где я работаю, и этим живу". Потом он вдруг вытащил из угла затрепанный номер иллюстрированного приложения к газете "Сахалхо пурцели". "Вот газета, где была моя картина. А вот мой портрет. Гоголашвили сфотографировал меня и поместил в газете..." - "А над чем вы сейчас работаете?" - "Ничего не делаю. Сделал маленькую работу, она у меня в комнате. "Наседка". Рисовал оленей, медведей, лис. Я люблю рисовать животных - это друзья моего сердца. Я работаю только на заказ. Живу бедно. Иногда меня обманывают, не платят. Безбожно ведут себя, друг мой. Ведь я и так работаю дешево. А иногда надо для себя что-то купить".
Гудиашвили передал ему деньги от Общества, извинился, что мало, и собрался уходить. Его внимание привлекли какие-то предметы в углу.
"Это краски, брат мой. Хочешь - покажу, как надо работать. Вы, художники с Головинского проспекта, ходите в костюмах и в галстуках и боитесь перейти на этот берег Куры. Нет, так нельзя. Надо надеть старый передник, зажечь лампу, замесить ногами мел, взять синьку и выбелить стены или покрыть все черным цветом. Да, так нужно..." Он не закончил фразу и тотчас заговорил о другом. "А как поступите вы? Построите дом, или нет? Помните, тогда, на собрании? Будете все вместе, или нет? Построите - так встретимся. А сейчас - что?.." (Мысль о большом доме в центре города, где собирались бы все художники, не оставляла его.) Потом он оживился, показал свои последние работы - они были выполнены с большой экспрессивностью и поразили молодого художника. Тот сказал об этом, и Пиросманашвили повеселел и будто ободрился.
Но пора было расставаться. "Вы уходите... - сказал он с горечью. - Ладо-джан, приходи, и я нарисую твой портрет". (Гудиашвили и сам не мог потом объяснить, почему он отказался от этого предложения.) Они вышли. "Безбожные дети. Они все время бросают камни в окно. Вы уходите... Но вы еще придете, мы с вами выпьем в подвале..." - "Я не пью". - "Ну, тогда - лимонаду". Он помолчал и сказал: "...В жизни бывают минуты светлые и горькие. Мне больше досталось горьких". Гудиашвили попытался его как-то утешить. Так они дошли до вокзальной площади и расстались. Гудиашвили пошел к себе домой, а Пиросманашвнли - к себе. Никто не знал, что это их последняя встреча.
Вскоре Пиросманашвнли пропал. Со слов Голы Чичипадзе, хозяина духана "Арарат", известно только, что в начале 1918 года художник работал в духане Дугладзе в Зестафони - далеко от Тифлиса, в Западной Грузии.
Летом того же года Гудиашвили и Какабадзе снова пустились на поиски (Грузинское художественное общество выделило триста рублей). Оказалось, что Пиросманашвнли уже нет. Они пошли к Бего. Тот встретил их холодно, но потом узнал: "Вай-ме, какое несчастье, нет нашего Нико. Не верится, что не увидим его! Я не мог оказать ему последнее уважение, устроить поминки, заказать музыку на могиле. И могилы не найти!"
Виноторговец Месхишвили сказал: "Где вы были тогда? Если он был великий - почему на него не обратили внимания? Где были ваши глаза?"

Далее: Последние годы, стр.1